В чем засада и где собака порылась с проблемой абортов?
У нас есть моральная дилемма: с одной стороны, имеется женщина, чье качество жизни резко просядет с рождением ребенка.
Просядет, родимые, просядет. Даже если ребенок желанный и любимый, никто не отменял влагалище, превращенное в сплошной синяк, два месяца кровавых выделений из оного, постоянно протекающие сиськи и неистребимый запах затхлых тряпок в связи с этим, затраты на бесконечные прокладки, смену гардероба – и нет, в «добеременную» одежду мало кто влезает сразу, так что это уже третья смена гардероба, гормональную бурю, которая будет мотать женщину от окситоциновой эйфории до послеродовой депрессии, и работу по уходу за младенцем 24/7. И еще экзистенциальная ответственность, бремя которой никуда не девается даже после того, как у ребенка появляются свои дети.
И это я говорю о нормальной беременности и нормальных родах без патологий, когда у женщины все зашибись с деньгами и рождение ребенка не клеймят социальной стигмой.
Если же хоть одно из этих условий не соблюдается, качество жизни матери даже не проседает, а проваливается к ебеням в пол, в подвал и канализацию.
Это на одной чаше весов. На другой – жизнь ребенка, у которой вообще не будет качества, если мать сделает аборт, а если не сделает, то с высокой долей вероятности будет то же подвально-канализационное качество, что и у матери, потому что от хорошей жизни аборт, как правило, не делают.
Итак, у нас два человеческих существа, которые вроде бы имеют право на жизнь и ее сносное качество. Дилемма состоит в том, что ради жизни одно неизбежно просядет качество жизни другого и с высокой вероятностью – обоих.
На ком должно лежать бремя решения? ( Collapse )
Казалось бы, ответ очевиден: на том, кто должен будет пожертвовать качеством своей жизни. Только он, в нашем случае всегда и с неизбежностью она, имеет право решающего голоса. Она может дать право совещательного голоса тому, кто серьезно намерен принимать участие в ней и в ребенке. Но только совещательного. Своим телом рисковать в любом случае будет только она, ей и решать, принимать ли этот риск.
Почему же в этот выбор с упорством идиотов лезут государство, церковь, общество и все, кому не лень?
Начнем с азов: люди – это экономический ресурс. Все, что делается, делается руками людей. Как только экономика из присваивающей (что сорвал/убил и съел, то твое) стала производящей (сначала вырастил, и только потом сорвал/убил и съел), человек из «рта» превратился в «руки».
А женщина – это не только руки, но и матка, которая может производить новые руки. Очень полезный юнит.
Ну и дальше происходит то, что знакомо всем игрокам в стратегии: полезный производящий юнит стремятся захватить. Женщина из человека становится объектом для мужчины-хозяина юнита.
А чтобы женщина не покушалась на этот статус кво и оставалась юнитом, ее дегуманизируют. Во всех или почти во всех европейских языках слово «мужчина» восходит к слову «человек», а «женщина» – к слову «рождать». Не человек, а штука такая, которая рожает. Матка на ножках.
Это настолько глубоко прошито в коллективном бессознательном, что даже мне в свое время идея приравнять беременность и донорство почки показалась в высшей степени революционной. Мне самой это в голову не приходило. Я не думала приравнять свое материнство к донорству органа – хотя по сути оно им было: я дважды предоставила свое тело другому человеческому существу, чтобы оно могло выжить. Но я это не рассматривала так, это «совсем другое», это «естественно», понимаете? Отдать кому-то здоровую почку – это подвиг. Ведь потом, если что, человек сам должен будет жить на диализе. Даже отдать кому-то часть печени – это подвиг, хотя печень-то регенерирует. А отдать кому-то матку, кровь, плоть и питательные вещества своего тела – это просто «естественно», это делается «ради любви» и поэтому «не считается».
Кой черт, многие доноры – родственники, которые тоже отдают свои органы ради любви. И это «считается». В чем дело?
А вот именно в этом: в тотальном обесценивании суверенности женского тела. Если женщина – «чтобы рожать», то, рожая, она не делает ничего особенного. Это ничего не стоит и не должно никак вознаграждаться, разве что в индивидуальном порядке отец, который получил «наследника», купит жене за это бусы.
читать дальшеЖенское тело в патриархате считается «продолжением» мужского, мужское же суверенно (ну, если его обладатель не раб, естественно). Это опять-таки настолько глубоко укоренено в нашей культурке, а через нее в сознании, что покушение на суверенитет мужского тела воспринимается как нечто из ряда вон выходящее, а суверенитет женского тела, пресловутый слоган «Мое тело – мое дело» воспринимается как «Ну, эти бабы вообще наглость потеряли». Я могу вспомнить только один социальный институт, который покушается на мужское тело достаточно беспардонно: армия и война. Само собой, вокруг того и другого наверчен целый культ героизма, пафоса и, ну вы ж понимаете, не служил – не мужЫг. Если мужчина был искалечен на войне – он герой, он за нас кровь проливал. Если женщина была искалечена в родах – «любишь кататься, люби и саночки возить».
Суверенность мужского тела НЕ ВОСПРИНИМАЕТСЯ МУЖЧИНАМИ КАК ПРИВИЛЕГИЯ. Она воспринимается как нечто «естественное».
Обесценивание женского репродуктивного труда НЕ ВОСПРИНИМАЕТСЯ МУЖЧИНАМИ (и многими женщинами) КАК ЖЕСТОКАЯ ЭКСПЛУАТАЦИЯ. Оно тоже «естественное». Это «реализация женского предназначения».
А раз у нас уже есть такой специальный юнит, который реализует свое предназначение, рожая другие юниты и тем лишен социальной мобильности, повесим на него еще и прочий обслуживающий труд и тоже назовем это «женским предназначением». Она ж все равно дома сидит, пусть еще и стирает и готовит. А потом оказывается, что любовь к стирке и готовке почему-то сцеплена с Х-хромосомой. Надо же, как эволюция-то завернула!
И что получаем в результате? А получаем мощный сектор экономики, который приносит дохера прибыли, но сам при этом остается в тени. ПРОФИТ!
А теперь смотрим на интроспекцию, которую великодушно предоставил нам Gimli_m
«1. Я привык к своим привилегиям, в которые входит "ничего не делать бесплатно для счастья и спокойствия других людей". Я по привычке хочу что-то взамен».
Если женщина родит, обществ получит рабочие руки и налогоплательщика, если сделает аборт – свободные женские руки, занятые производительным трудом, но мужчина не замечает ни того, ни другого. Этот труд «невидим» и мужчина не осознает, что в любом случае получил что-то взамен.
Но человек хотя бы рефлексирует свою привычку к привилегиям, и то хлеб.
«2. Я не хочу заботиться о здоровье. Мой подход к медицинским процедурам, как у большинства населения, патерналистский и реакционный. Первое означает, что я хочу чтобы врач за меня знал что делать с моим телом, а второе - чтобы он это делал только как реакцию на очень необычное событие. Любые массовые процедуры, даже прививки в школе, меня пугают. Я для себя этого не хочу, а за других не хочу платить (из налогов или вкладами в страховку). Мне это инстинктивно кажется неправильным использованием общественного института, вторжением медицины в личную жизнь.»
А вот тут человек свои привилегии не рефлексирует. Забеременевшая женщина, даже здоровая, «обречена» на общение с органами правоохранения; независимо от того, рожает она или делает аборт, ее путь лежит через больницу. Необращение к медицине – это все-таки маргинальный вариант. Мужчина может счастливо уворачиваться от медиков, пока не припрет, и воспринимать их внимание как покушение на суверенитет своего тела.
«3. Модификация тела кажется потерей контроля, а потерявший контроль в этомгрёбаноммире слабак и лузер, это форма наказания. То есть я не согласен превентивно себя наказать просто потому что это может быть спасёт от наказания другого».
А вот это – прямая производная от патриархатного обесценивания женского тела. Из того же пула, что и ругательства «баба», «pussy», «блядь» и т. д. Из культуры, где самое худшее, что можно сделать с мужчиной – это уподобить его женщине.
«Априорный» суверенитет мужского тела неразрывно связан с «априорным» зависимым положением женского тела, которое воспринимается как «производное» от мужского. В античности точно так же воспринималось и объективировалось и детское тело: мужчины рассматривали детей как продукт своего метаболизма. «Разве мы не сплевываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?» – это из античного автора, оправдывающего детоубийство.
Но почему же детей, и в особенности девочек, убивали, если человек – это полезный юнит, а женщина, производительница человеков – дважды полезный?
А вот этот экономический феномен известен и давно исследован. Это так называемая «проблема безбилетника».
Все знают анекдот про «вот за это нас и не любят»? vseanekdoti.ru/natsionalnie/evrey_09.htm Ну вот он в полной мере иллюстрирует проблему безбилетника. Конечно, человеческие руки – ценный юнит. Конечно, женщина, производительница человеков, – дважды ценный юнит. Но общество устроено так, что семья мальчика получает этот юнит на халяву – в виде невестки – а семья девочки вкладывается и не получает ничего, потому что девочка уходит невесткой в чужую семью!
Поэтому девочку выгодно убить во младенчестве, а мальчика воспитывать. В некоторых обществах пытались компенсировать затраты на девочку при помощи таких институтов как свадебный выкуп или калым, но результат был все равно далек от желаемого.
Надо сказать, что иудеям практики детоубийства были чужды и противны. Сексуальные обычаи и табу евреев в общем и целом служили к тому, чтобы евреев становилось как можно больше, и на «безбилетников» там смотрели очень косо. Евреи, конечно, тоже были сугубыми патриархатчиками, но их дети принадлежали не отцу и не матери, а Богу. Так при помощи религиозных запретов они решали «проблему безбилетника».
Эту культурную черту переняло христианство, причем не только приняло, но и усугубило. Павел в послании к Коринфянам не столько наделяет женщину суверенитетом, сколько отнимает его и у мужчины: «Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена». По тем временам было, конечно, революционненько. Так же революционненько, как и официальное признание за женщинами права оставаться бездетными и не выходить замуж, а посвятить себя Богу. Поскольку Бога не нужно обшивать и обстирывать, для многих женщин монашество стало драгоценной возможностью получить образование.
Но, судя по дисбалансу полов в статистике средневековых церковных книг (1,5-17 к 1 в пользу мальчиков), «безбилетники» никуда не делись, просто начали маскироваться.
Что же касается репродуктивного труда на уровне «готовка-стирка-уборка», то надо признать, что «безбилетниками» является абсолютное большинство мужчин. Даже среди тех, кто считает себя профеминистом, распространен тихий мужской саботаж – домашняя работа как бы выполняется, но по прямой просьбе жены, после чего ставится внутренний плюсик в графе «ей оказана услуга». Или выполняется настолько плохо, что женщина сама спешит выполнить эту работу первой, чтобы не пришлось переделывать за мужчиной. Или выбирается та часть работы, которую «не зазорно» делать мужчине: мытье полов, но не унитаза; вытирание пыли но не стирка. Или наоборот – пылесошенье и стирка, как «дело техники», где там женщине разобраться в кнопках программируемого «Индезита»! Или идут в ход разные наивные хитрости типа оставления на сковородке последнего куска с тем, чтобы сковородкой занялся последний евший, чур не я! Короче, Гермиона, ты должна готовить не потому, что ты девочка, о нет, а потому что у тебя «лучше получается». Потренироваться как следует, чтобы у самих лучше получалось? Это как-то не приходит в голову.
Неучастие в монотонном, зачастую грязном неоплачиваемом труде – тоже маркер суверенности мужского тела, который многие готовы отстаивать в кровавой битве. «А вдруг война, а я усталый»?
Феминистки-экономистки считают, что это такой вот скрытый налог на влагалище. Если ты родилась с влагалишшом, ты должна выплачивать обществу трудовую повинность по выращиванию детей и выкармливанию работающих мужиков, даже если работаешь сама, за бесплатно. А поскольку, как справедливо заметил тот же Гимли, этот налог никуда конкретно в фискальный орган не вносится, его не фиксирует налоговый инспектор и в ВВП страны он не попадает, то его как бы и нет. Понимаете? Работа делается, матценности производятся, человекочасы расходуются, но этого никто не замечает. Суслик есть, но его не видно.
Сели, подсчитали – оказалось, что суслик, если бы его труд оценивали в денежном эквиваленте, заколачивал бы 16 трлн долларов США ежегодно. И чем бедней страна, тем выше доля этого неоплачиваемого труда в общественном производстве.
Гимли спрашивает: «А что если мы будем просто повышать планку качества жизни для всех? Выше зарплаты, дешевле медицина, меньше рабочих дней? И тогда число абортов будет стремиться к некоему минимуму и так». Ну, круто, конечно, но мы в самом начале оговорили, что качество жизни для женщины, становящейся матерью, проседает совершенно неизбежно. Можно сделать так, чтобы оно не провалилось нахер в канализацию, а вот чтоб не просело – никак. Возвращаясь все к тому же сравнению с войной – никак нельзя сделать так, чтоб солдат там не убивали и не калечили. Сколько ни вбухай в защиту и точное дальнобойное оружие, а потери все равно будут. В этом суть войны. А суть материнства в том, что женщина свое тело отдает «в аренду» ребенку на 9 месяцев как минимум, и для ее тела это сопряжено с неизбежной травмой. Опаньки. Да, можно и нужно делать так, чтобы эта травма не становилась приговором к пожизненной каторге. Но совсем ее избежать нельзя.
Ну так вот, вернемся к вопросу, почему борьба против абортов идет не в формате «как бы нам улучшить жизнь женщин, чтоб они поменьше делали абортов?», а в формате «Как бы нам запретить этим сукам-детоубийцам убивать детей».
Да по той простой причине, что формат «как бы нам улучшить жизнь женщин» потребует от мужчин очередного пересмотре своих привилегий.
В частности, пересмотра привилегии относиться к своему телу как к суверенному по умолчанию, а к женскому – как к существующему «для» чего-то, и отказа от позиции «безбилетников» в деле репродуктивного труда. Собственно, то и другое взаимосвязано: «суверенитет» мужского тела невозможен без обесценивания женского репродуктивного труда, ведь каждого мужчину выносила и выкормила грудью женщина, и «обнулить» этот факт можно только «обнулив» самое женщину.
Если ее не «обнулять», если признать, что деторождение и сопутствующий ему труд – не «природное предназначение», которым она занимается так же естественно, как птички поют, а серьезный вклад в экономику, если признать за ее телом суверенитет, которым она может распорядиться как хочет, родит-не родит, ее дело, то придется этот труд как-то вознаграждать, и уж точно отказаться от бесплатных ништяков в виде безусловного обслуживания.
Но кто ж добровольно откажется от бесплатного ништяка. Святой разве что…
Патриархат уже не может загнать женщину на кухню – слишком выгодно ее участие в производительном труде. Но он может законодательно заявить права на ее матку. Тут совершенно замечательно отжигает матерь наша, за ногу и всю дорогу, святая Католическая Церковь, возражая одновременно и против абортов, и против контрацепции. Эта позиция кажется нелогичной только если смотреть с точки зрения современной работающей женщины, для которой каждая беременность – часы, дни и годы, отнятые у ее основного труда. Если смотреть с точки зрения мужчины-ретрограда, для которого каждая беременность – цепь на ноге рабыни, надежно привязывающая ее к дому и домашнему труду, то все пипец как логично.
(Так что я малость не согласна с тем, что феминистки занимают антихристианскую позицию. Наоборот. Христианский мэйнстрим занимает женоненавистническую позицию, вот что. Странно ли, что женщины отвергают тех, кто готов видеть их только служанками? Нет, нисколько.)
Тот, кто реально хочет свести аборты к минимальному минимуму, должен поддерживать суверенность женского тела и борьбу за повышение качества жизни женщин. Тот, кто хочет ограничиться запретом, должен честно сказать себе и миру: «Я не против абортов на самом-то деле. Я против женщин. Я хочу, чтобы женщина была прикована ко мне ребенком и обслуживала меня и ребенка, не помышляя ни о чем другом. Это единственное, что мне по-настоящему важно».